7. Рождественский монастырь в XIX веке

Военное лихолетье 1812 года В начале XIX века жизнь вокруг монастыря текла тихо и размеренно. На месте снесенного к тому времени Пушечного двора построили двух - и трехэтажные доходные дома, также принадлежавшие обители. Торговли на Рождественке почти совсем не было.
Между тем еще в конце XVIII века на другом краю Европы вспыхнул революционный пожар. В далекой Франции под обманчивым лозунгом свободы, равенства и братства развернулась борьба низов общества против дворянства. Революция, воплотившая в жизнь идеи Монтескье, Бюффона, Дидро, Вольтера и Руссо, явилась кульминацией борьбы не только против монархии и дворянства, но и против христианства. В стране утвердился враждебный христианским идеям атеистический дух Просвещения. Многотомная «Энциклопедия» – свод понятий, взглядов и основных идей «просветителей» – по праву получила название «оружия» в войне против религии¹. Уже в феврале 1790 года во Франции были закрыты все монастыри; в ноябре 1791 года был принят декрет о «церковной оппозиции», согласно которому священники, отказавшиеся принести присягу революционной власти, лишались всех гражданских прав. В сентябре 1792 года была отменена монархия и одновременно произведены массовые расправы над духовенством. Был упразднен григорианский календарь, начато новое летоисчисление – не от Рождества Христова, а «от первого года революции», позднее вместо семидневной недели была введена «декада» (десятидневка).

Разрушение церковного года должно было, по мысли реформаторов, окончательно разрушить религиозное сознание. После казни короля Людовика XVI (1793) и королевы Марии Антуанетты (1794) Конвент усилил гонения на верующих до такой степени, что Католическая церковь во Франции практически перестала существовать. Все храмы были закрыты. Большинство церквей государство продало частным лицам. Богослужения совершались на дому, тайно: совершение служб и Таинств, равно как и участие в них карались смертной казнью. Множество католических священников и протестантских пасторов отреклись от священного сана. В 1794 году была произведена высылка нескольких тысяч лиц духовного звания в Кайенну с ее тяжелым тропическим климатом, где многие умерли от болезней. В стенах святых храмов маскарады проводились одновременно с казнями служителей алтаря. В 1795 году декретом «от 3 нивоза III года революции» Конвент объявил об окончательном отделении Церкви от государства, а в 1797 – объявлена война государству папы Римского². Впервые в истории современного человечества яд безбожия так глубоко проник в души людей. По существу своему это был даже не атеизм (полнейшее безразличие к религиозным вопросам, поскольку для настоящего атеиста действительно как бы и не существует Бога), а подлинное богоборчество. Так через людей, не устоявших в истине, осуществлялась дерзкая попытка врага рода человеческого разрушить дело Христово на земле. Однако, решительно начав дело, члены Конвента вскоре поняли, что «построить» жизнь без Бога оказалось им не по силам. Даже беспощадный Робеспьер в конце концов пришел к выводу, что без Христа люди пожрут друг друга. Страшные последствия отвержения Бога и его заповедей – оскудение любви «за умножение беззакония»³ – вызвали ужас и возмущение в среде самых различных слоев общества. Французский народ в основной своей массе оставался христианским народом. Нараставшее сопротивление населения страны террору вынудило якобинцев смягчить свою позицию по отношению к религии⁴.

«Этим обстоятельством воспользовался умный и энергичный французский генерал Наполеон Бонапарт. В 1799 году ему удалось захватить власть, а в 1804-м он уже провозгласил себя императором. Бонапарт восстановил позиции Католической церкви в стране, потому что считал христианство самым надежным гарантом социальной стабильности, спокойствия и порядка в государстве. Но его с уверенностью можно было бы назвать "революционером на троне", который использовал все средства, в том числе религию и Церковь, в своих интересах»⁵. Наполеон стремился к неограниченной власти и желал себе блистательной славы. Из этих греховных желаний родилось стремление к неограниченному господству над всей Европой, осуществлявшееся им так же решительно и жестко, как и разгром Конвента. Властвовать Европой французский генерал не мог, не сокрушив Англии и России. Первую он надеялся подчинить себе экономически, запретив всей Европе иметь торговые сношения с ней, а затем попытавшись лишить ее восточных колоний. С Россией было сложнее, Россию он не понимал. Не понимал, откуда брались у народа силы, чтобы век за веком сокрушать могущественных завоевателей и сохранять свое бытие, свою национальную идентичность. Однако он был честолюбивым политиком и талантливым полководцем, потому и свою кампанию против России планировал по канонам военной стратегии и тактики. Наполеон не предполагал, что в России ему придется сражаться не только с императором Александром и М.И. Кутузовым, не только с русскими морозами и русскими партизанами, но встретить на своем пути нечто большее, чему названия он не знал и над чем всерьез никогда не задумывался. Завоеватель Европы не предполагал, что в православном народе, во всех его сословиях, живет и действует благодатная сила, ему неведомая, – сила Божия, которая «в немощи совершается»⁶. С этой силой Бонапарт и его «непобедимая армия» должны были встретиться на просторах земли Русской – в каждом российском городе, в каждой русской деревушке, в полях и лесах, в православных храмах и святых обителях. Встретиться – и, несмотря на свою мощь и превосходство, признать себя побежденными.

Лицемерно заключив с императором Александром I мир в Тильзите в 1807 году, он начал готовиться к войне с Россией. План его был прост: разбить в решительном сражении русскую армию, отделить от России Финляндию, Польшу, Литву, Украину, Молдавию, Кавказ, а оставшиеся территории превратить в послушное вассальное государство. 12 июня 1812 года началась переправа огромной наполеоновской армии через Неман. Наполеон мечтал окончить войну с Россией «одним громовым ударом». Но, вопреки его планам, армии, сдерживаемой малыми силами войск и народным ополчением, пришлось в течение долгих месяцев продвигаться по бескрайним просторам вглубь страны. Бородинское поле стало для русских людей столь же дорогим и покрытым бессмертной славой, как и поле Куликово. Промысл Божий избрал Михаила Илларионовича Кутузова, сподвижника великого Суворова, и вверил ему командование объединенными русскими войсками. С глубоким смирением принял его назначение военный министр Барклай-де-Толли. По плану военного министра русские войска уводили противника вглубь страны, сберегая свои силы, и «изматывая» неприятельскую армию. Тактику военного министра общественное мнение считало трусливой и недостойной нашей армии. Сама армия жаждала сражения, в войсках ругали генерала Барклая и переставали отвечать на его приветствия во время объезда полков, а он продолжал спасать армию, а следовательно, и Россию, жертвуя своей репутацией. Происходивший из рода обрусевших шотландцев, этот человек, которому ставили в вину даже «нерусскую фамилию», явил себя истинным патриотом России. Он уступил Кутузову место главнокомандующего ради блага армии, а Кутузов, в свою очередь, проведя генеральное сражение, нашел в себе мужество принять план генерала Барклая-де-Толли. Как говорит о великой битве доктор исторических наук А.И. Яковлев, вопреки ожиданиям Наполеона Бородинское сражение не стало для него «вторым Аустерлицем». Его войска смогли решить поставленные тактические задачи, но главной цели не добились. Самым неблагоприятным последствием сражения для Бонапарта явилось то, что «непобедимая армия» была морально сломлена, в ее солдатах исчезла вера в военный гений Наполеона. А русская армия под предводительством Кутузова, имевшая в своих полках чудотворный Смоленский образ Божией Матери, «не была ни разгромлена, ни обращена в бегство. В Бородинском сражении она показала образцы стойкости и тактического искусства. Русские полки отодвинулись со своих позиций, но стояли в конце сражения столь же несокрушимо, как и в начале»⁷. Повозки с ранеными героями Бородинского сражения заскрипели по московским улицам. Чем могли, облегчали участь военных жители столицы и насельницы московских обителей. Выходя навстречу санитарным обозам, они передавали еду, святую воду и просфоры, деньги. Недалеко от Богородице-Рождественского монастыря, на улице Большая Лубянка, всегда было многолюдно. Здесь, в южной части бывшей усадьбы князя Пожарского, во второй половине XVIII века был отстроен изящный дом-дворец в стиле барокко, и к этому дому в 1812 году стекалось множество жителей столицы, людской поток к его дверям не прекращался ни днем, ни ночью. Здесь умирал раненый на Бородинском поле князь Багратион; некоторое время здесь жил желавший вступить в народное ополчение добровольцем Н.М. Карамзин; бывали В.И. Жуковский, П.А. Вяземский, С.Н. Глинка (на его журнал «Русский вестник» сильно негодовал Наполеон). В этом доме жил московский генерал-губернатор – граф Федор Васильевич Ростопчин. Именно этот человек Промыслом Божиим стал главным распорядителем столицы в то время, когда враг уже подступал к Москве.

Писатель-москвовед Владимир Муравьев рассказывает о графе Федоре Васильевиче Ростопчине, как об уроженце Москвы, произошедшем из семейства средней руки помещика, незнатного, но старого дворянства. Юный граф рос в деревне под присмотром как гувернеров-иностранцев, так и местного священника отца Петра и нянюшки Герасимовны. Граф Федор Васильевич прекрасно знал иностранные языки и свой родной, русский. По желанию отца он завершил свое образование поездкой за границу – в Германию, Англию и Голландию. С детства был записан в Преображенский полк. Вернувшись из-за границы, он проходил военную службу. Его идеалом был А.В. Суворов, под началом которого он прослужил два года. До самой кончины Суворова граф Ростопчин относился к нему с любовью и доверием⁸. «Как гвардейский офицер, Федор Ростопчин имел доступ ко двору. <...> Назначенный в число дежурных офицеров при дворе наследника Павла Петровича, он добросовестно исполнял свои обязанности в отличие от своих товарищей, знавших отрицательное отношение императрицы к сыну и потому манкировавших службой. Ростопчин считал, что должен руководствоваться уставом службы, а не придворными интригами. Его порядочность и честность оценил наследник престола. <...> В царствование Павла I он сделал быструю карьеру, но всё-таки не избежал опалы»⁹. Это случалось со многими из тех, к кому Павел I был ранее благосклонен. В 1801 году Ростопчин был уволен в отставку и уехал в Москву. Среди московской знати Ростопчин занимал одно из первых мест. «Он, – пишет о Ростопчине П.А. Вяземский, – был коренной русский истый москвич»¹⁰.

Граф Ростопчин знал не только все московские обычаи, все памятные и славные места родного города, каждый его уголок, но чтил и московские святыни – древние храмы, обители, чудотворные иконы первопрестольной. Назначенный государем императором, он принял пост генерал-губернатора в марте 1812 года, и его назначение было хорошо встречено московскими жителями. По своем назначении он приказал отслужить молебны пред всеми чтимыми в Москве иконами¹¹. Поэт и литератор, друг А.С. Пушкина граф П.А. Вяземский писал о своевременности назначения Ростопчина: «Он был именно человек, соответствующий обстоятельствам»¹². Позже, в 1840-е годы, М.А. Дмитриев рассуждал о том же: «Граф Ростопчин <…> был один из тех людей, которые в важных случаях истории народов являются, как будто выдвинутые Провидением. Он был тогда на своём месте»¹³. «Ростопчин по должности соединял в своих руках военную и гражданскую власть. Он отвечал за все в городе, в том числе и за его судьбу в военных обстоятельствах. Как профессиональный военный, учитывая тактику и возможности Наполеона, он разумом допускал, что французы могут дойти и до Москвы, а поскольку военное счастье изменчиво, даже и взять столицу, но как москвич он сердцем не принимал такой оборот дел. Однако оба варианта были одинаково возможны. <…> Поэтому в своей деятельности он решал одновременно две задачи, взаимно исключающие одна другую: с одной стороны, готовить город к сдаче неприятелю так, чтобы тот оказался в нем в условиях, наиболее невыгодных для него, и в то же время обеспечить эффективную оборону Москвы»¹⁴.
Умный и энергичный человек, великолепный организатор, горячий патриот, человек, обладавший даром слова, Ростопчин поддерживал патриотический настрой москвичей. Он ежедневно сообщал им о действиях русской армии. Его сведения, согласно позднейшим историческим исследованиям, были совершенно точными. Он был автором знаменитых листков, озаглавленных «Дружеское послание Главнокомандующего в Москве к жителям ея». Один из современников Ростопчина пишет: «Никогда еще лицо правительственное не говорило таким языком к народу!.. Они (т.е. листы – "ростопчинские афишки", как их называли в Москве. – Прим. сост.) много способствовали и к возбуждению народа против Наполеона и сохранению спокойствия Москвы. Кто другой, кроме гр. Ростопчина, мог бы успокоить народ, в таких трудных обстоятельствах?»¹⁵. Итак, в округе трех московских обителей, на месте, связанном со славной памятью князя Пожарского, в 1812 году сложился своего рода патриотический центр столицы. В июле 1812 года Александр I принял решение об организации народного ополчения. «Руководство по формированию ополчения легло на Ростопчина. Его жилой дом на Большой Лубянке обратился в служебное помещение, куда доставляли депеши, шли посетители, откуда отправлялись воинские части»¹⁶.

Чувствуя надвигающуюся опасность, генерал-губернатор распорядился с 16 августа 1812 года вывозить из Москвы казенное имущество и отправлять учреждения в Казань, Нижний Новгород, Владимир. 27 августа последовало его распоряжение о вывозе из столицы монастырских ценностей. «С архиерейского подворья в монастыри присылались подводы, на сборы отводилось самое малое время. Подводы с сокровищами из монастырских ризниц 31 августа соединились в Кремле, и на рассвете 1 сентября двинулись в путь, взяв направление на Вологду. Бесценный обоз двигался под руководством архимандрита Заиконоспасского монастыря Симона. Вывезенные из Москвы монастырские сокровища хранились в Вологодском Спасо-Прилуцком Димитриевом монастыре до конца 1812 года. Другим местом их хранения стал Юрьев-Польский. Но многие ценные вещи из-за спешки и недостатка подвод остались на месте»¹⁷. Архиепископу Московскому Августину было поручено вывезти во Владимир главные московские святыни – Владимирскую и Иверскую иконы Божией Матери.

Игумения Богородице-Рождественского монастыря Эсфирь с сестрами успела спрятать церковную утварь и многие ценности в тайники: предположительно – в трапезной Богородице-Рождественского собора или в усыпальнице князей Лобановых-Ростовских, или в кладовой под колокольней. Другие ценности – хотя, из-за недостатка и дороговизны подвод, далеко не все, – удалось заблаговременно вывезти из монастыря. Но снимать драгоценные ризы с икон матушка не благословила. Большинство сестер во главе с игуменией вместе с другими жителями первопрестольной покинули столицу. По благословению матушки в обители остались казначея монастыря и несколько сестер. Они должны были, насколько это представлялось возможным, сохранить достояние «княжьего» монастыря. Не надеясь на свои слабые силы, но во всем полагаясь на Господа, сестры прибегли в молитве к заступнику обители – святителю Николаю Чудотворцу. Чудотворный образ святителя Николая находился в Свято-Никольском приделе храма святителя Иоанна Златоуста. Чтобы защитить монастырь от грабежа, пожара и осквернения, монахини каждый день благоговейно брали чудотворную икону святителя Николая и с пением акафиста обходили монастырь. 2 сентября несколько монахинь Рождественского монастыря, забравшись на крышу, увидели приближающееся несметное войско. «Батюшки! – закричали они, – солдаты, да словно не наши!»¹⁸.

«На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. "Молча, в порядке, проходим мы по длинным пустынным улицам, – рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, – глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное"»¹⁹. Наполеон несколько раз спрашивал генералов и офицеров свиты, где же начальство Москвы во главе с Ростопчиным. Он долго ждал на Поклонной горе депутацию с ключами от города, как то было в других городах Европы. Но никто так и не вышел из безмолвной столицы. Приближенные отвечали Бонапарту, что никого не могли найти. Вход в Москву, оставленную жителями, не предвещал ничего доброго. «Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: "Какие страшные стены"»²⁰. Все, кто сопровождал французского императора в этот день и впоследствии и оставил воспоминания, отмечают, что Наполеон «был мрачен и подавлен»²¹. Пожары начались в первые часы после вступления в город неприятеля, 1 сентября, и продолжались до 9 сентября, до тех пор, пока проливные дожди не загасили пламя. По милости Божией монастырь Рождества Пресвятой Богородицы от огненной стихии не пострадал. Около монастырской стены, выходящей на Рождественский бульвар, французы расстреливали москвичей, подозреваемых в поджогах. Наполеон сообщал покоренной Европе о том, что Москву сжег Ростопчин и москвичи. Некоторые из покинувших город москвичей действительно поджигали свои дома еще до входа в Москву неприятеля. По приказу главнокомандующего были уничтожены московские склады с боеприпасами, но к московскому пожару и к сожжению всего города Ростопчин и оставшиеся в городе жители не имели никакого отношения, о чем определенно заявил сам Ростопчин в 1823 году в своей брошюре «Правда о пожаре Москвы». Мог ли человек, любивший родной город, его сжечь, даже и «чужими руками»?

Было совершенно бесполезным занятием для вступивших в город французов искать виноватых. «Пожар, – пишет французский офицер И. Руа, – начался одновременно на базаре, в центре города и в наиболее богатом его квартале. <…> Наполеон был готов обвинять в нём собственную молодую гвардию и самого Мортье (маршал, назначенный Наполеоном губернатором Москвы), так как предполагал, что пожары в покинутом городе разразились благодаря грабежу и неосторожности мародеров, осмелившихся на грабеж, несмотря на его запрещения»²². Как правильно заметил писатель-москвовед В.Б. Муравьев, «полководец знал свою армию». В книге «Святая дорога» приведено еще одно свидетельство очевидца – запись из дневника Ц. Ложье: «Солдаты всех европейских наций <…> бросились взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и пр. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки»²³. Таковы были свидетельства самих участвовавших в захвате французских офицеров.

1. Arquillе`re H.-X. Нistoire de l'Eglise. Paris: Editions de l'Ecole,1963. Р. 382.

2. Arquillе`re H.-X. Нistoire de l'Eglise. P. 402, 405.

3. Мф. 24, 12.

4. Arquillе`re H.-X. Нistoire de l'Eglise. P. 340.

5. Яковлев А.И. Отечественная война 1812 года. М.: Православный паломник, 2004. С. 8.

6. 2 Кор. 12, 9.

7. Яковлев А.И. Отечественная война 1812 года. С. 74–75.

8. Муравьев В.Б. Святая дорога. М.: Изографус; Эксмо, 2003. С. 162-163.

9. Там же. С. 162– 163.

10. Вяземский П.А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1882.Т. VII.

11. Ростопчин Ф.В. Записки о 1812 годе // Ох, французы! М., 1992. С. 253.

12. Муравьев В.Б. Святая дорога. С. 165.